Человек известных форм

Трудно вникнуть в психологию хапуги и взяточника.

Смею думать, что лихоимство (сиречь взяточничество) - это порождение бюрократии, а сама бюрократия - это каста, сознательно отгородившаяся от народа, который зависим от капризов канцелярий. Чиновник всегда ощущал свое превосходство перед жалким просителем, мнущимся на пороге его кабинета; убедить или разжалобить бюрократа нельзя, зато его всегда можно подкупить, и на взятку он идет охотно.

Бюрократу наплевать на то, что будут писать о нем через сотню лет: ему важно урвать сегодня, проглотить кусок поскорее, пока его не схватили другие, более алчные и проворные. Наверное, психология казнокрада такова, что он верит в свою исключительность, ибо живет лучше других; хапуга не будет страдать о нуждах отечества, ибо все идеалы его кабинетного патриотизма легко умещаются в бумажнике.

"Если взятка стала большой силой, - думает рвач, - так зачем мне тратить силы на борьбу с ней? Не выгоднее ди самому примкнуть к этой силе?" Такова примерно паучья канва преступного мышления взяточников и мерзавцев, и по этой трясущейся паутине они иногда вышивают золотом различные узоры, составленные из красивых слов о благородстве и величии гражданского подвига.

В 1894 году император Александр III скончался, и Клейгельс взял высокий барьер без сигнала стартера, сделавшись любовником вдовой императрицы Марии Федоровны. Чего не сделаешь ради успеха!

- Моя Глява брала и не такие барьеры, - говорил он.

Вступив на престол, Николай II заявил, что толки о народной свободе лишь "бессмысленные мечтания", но Клейгельс никогда и не витал в облаках (вспомним об унитазах). В столице повторяли слова профессора Безобразова, заключавшие его лекцию: "Кому в наше время открыты все дороги? Только холопам и подлецам." Безобразова сослали, а холопы с подлецами теснее сомкнули ряды вокруг престола, и среди них развевались бакенбарды Клейгельса. Николай II жаловался:

- Когда мне докладывает Дурново, я все понимаю, зато сам Дурново ничего не понимает. Когда я выслушиваю Витте, я не понимаю его, зато он меня понимает. Когда делают доклады другие, ни я, ни они не понимаем, что творится. Один только Клейгельс прост и ясен, как деревянный чурбан!

- Наш государь разбирается в людях, - заметил Витте.

Это было время, когда в русском народе зрели надежды на близость революции, террористы убивали жандармов и губернаторов, все знали, что кричала жена Боголепова мужу, когда тот рискнул стать министром народного просвещения:

- Посмотри на себя! Ну какой из тебя министр? Да еще просвещения. Или тебе хочется подставлять свою башку?

Но Клейгельс не устрашился занять пост петербургского градоначальника. Первым делом он заказал для ношения под мундиром пуленепробиваемый панцирь, а за башку не боялся - это не мишень! Секретарю Бутовскому он велел:

- При полиции следует завести особые курсы. Дворники столицы обязаны изучать приемы английского бокса.

- Зачем? - ошалел Бутовский.

- Дабы студенты боялись дворников. Также, - указал Клейгельс, доведите до сведения воров-карманников, чтобы в толпе они смелее обшаривали карманы, нет ли у кого револьвера, а за верную службу разрешаю им красть сколько хотят.

Из воспоминаний очевидца: "В день коронации толпа помяла Клейгельса, ему пришлось снять фуражку, чтобы его не избили, во все последующие дни на улицах он не показывался". Но скоро попал ему случай отличиться. Жена Николая II, будучи нелюдима, не пожелала видеть гостями сенаторов и министров.

Уступая жене, царь велел правительственному синклиту укрыться в отдельной комнате. Но при этом сломался замок, двери не открывались, с девяти утра до трех пополудни весь кабинет великой империи сидел взаперти, как под арестом, истошно взывая о милосердии - по причинам не столько моральным, сколько чисто физиологическим. Во дворце появился Клейгельс:

- Слесаря вызывали?

- Так точно. Не нашли.

- Где же он?

- Жена плачет - опять запил.

- Посторонись! - велел Клейгельс. - Я человек известных форм и никакого формализма не потерплю.

Развеваясь бакенбардами и аксельбантом, он взял хороший разбег, как перед прыжком, всей массой упитанного тела хлестнулся в двери, украшенные золотыми гирляндами и лепными амурчиками, прижавшими пальчики к губам.

Смело сокрушая дворцовые двери, Клейгельс боялся показываться на Обводном канале, где бастовала резиновая фабрика "Треугольник", рабочие которой забросали его блестящими галошами. В феврале 1899 года университет готовился праздновать свой юбилей: Клейгельс вывесил инструкцию - как вести себя, какие петь песни - и заранее развел мосты через Неву, чтобы студенты с Васильевского острова не могли выйти на Невский проспект.

Этот юбилей был отмечен грандиозной дракой на Дворцовом мосту. Клейгельс пустил вперед конную жандармерию, студенты обнажили шпаги и тыкали в морды лошадям метлами, отнятыми у дворников. Царь с царицей наблюдали за побоищем из окон Зимнего дворца, до них долетали вопли городовых и голоса студентов, распевавших в разгар драки старинную "Гаудеамус", зовущую к познанию наук.

Столичное общество было возмущено таким проведением юбилея, даже Суворин ворчал, что свалка была не по правилам: против одного студента Клейгельс выставил пешего полицейского с нагайкой и конного жандарма с палашом. Клейгельс всюду оправдывался:

- Легко осуждать меня, вас бы всех на мое место! Меня рабочие галошами уже били, на базаре бабы в меня картошку кидали, а на мосту метлой попало. Я же и виноват!

Клейгельс всегда был туп, как бревно, но там, где дело касалось личной выгоды, его виртуозность становилась просто гениальна. Вдруг, ни с того ни с сего, последовал указ: все двери и вывески питейных перекрасить в зеленый цвет:

- Не исполнившие моего приказа будут оштрафованы.

Трактирщики нанимали маляров за большие деньги, но маляры говорили, что во всем Петербурге не стало зеленой краски (ее запасы Клейгельс заранее скупил через подставных лиц, торгуя краской только в тех лавках, доходы с которых поступали в его карман). Трактирщики втридорога платили, чтобы избавиться от штрафов, а Николай Васильевич подсчитывал выручку с "зеленого змия". По столице ходили стихи:

Наш мудрый Клейгельс цвет зеленый возлюбил.

И говорит: "Не пить" - то утопия.

Теперь все до зеленого напьются змия.

Вскоре началась забастовка на Обуховском заводе, в голову полиции летели уже не галоши, а кирпичи и железяки. В таких случаях Клейгельс "заболевал" очень красивым недугом.

- Опять инфлюэнца, - вздыхал он.

В один из таких приступов страха он написал книжку "Приемы самообороны для полиции", весь тираж которой размаклачили среди полицейских по изрядной цене. Кто не хотел ее покупать, тот терял надежды на повышение в чине, а подхалимы брали сразу по два-три экземпляра, говоря:

- С каким талантом, с каким блеском написано. Думаю, это лучше, нежели "Мертвые души" Гоголя!

Впрочем, когда по этой книжке стали изучать приемы самообороны, то многих списали по инвалидности: кто свернул шею, кто пошел на костылях, а кто остался без глаза.

Плеве терпеть не мог Клейгельса, открыто возвещая:

- Помилуйте, да это же типичный барышник.

Кажется, именно Плеве подвел Клейгельса под суд Сената: когда его стали уличать в превышении власти, Клейгельс не стал спорить, заявив, что выполнял указание свыше:

- Вот! - И показал перстом на портрет императора.

Страховое общество "Саламандра" отказалось страховать стекла в окнах квартиры Клейгельса на веском основании:

- Сегодня вы новые стекла вставите, а завтра все равно их булыжником с улицы высадят. Какой смысл для нас?

Плеве был министром внутренних дел, и Клейгельс его побаивался, ибо этот дремучий реакционер никогда не брал взяток. Между тем жена Клейгельса грезила о парюре из бриллиантов, а сыновья вышли в офицеры и просили у папы денег.

- Мне на вас не напастись, - огрызался Клейгельс. - Вам сколько ни дай, все размотаете. А копить я должен?

Клейгельс вызвал к себе секретаря Бутовского:

- Митрий Леонидович, срочно ко мне Мосягина.

Алексей Мосягин был в Петербурге фигурой значительной, его фирма считалась главным поставщиком конины для татарских столовых. Клейгельс сразу ему в морду - бац.

- За что, ваше превосходительство? - завопил Мосягин, никак не ожидавший такого "здрасте".

- Это ты, сволочь, татар гнилою кониной кормишь?

- Никак нет, покупаю лошадей самых отличных.

- Где покупаешь?

- Известно где. прямо с живодерни. Не скакунов же с ипподрома на котлеты переводить.

Клейгельс выложил перед Мосягиным гривенник.

- Покупаю, - заявил он.

- Что купить изволите? - обомлел Мосягин.

- Любую. хочу котлет из конины попробовать.

Мосягин привел ему старую клячу с выпавшими зубами. Клейгельс отвел ей почетное место на своей конюшне. После этого вышел грозный указ градоначальника, обращенный к владельцам самых шикарных ресторанов Петербурга и ко всем владельцам кафешантанов, чтобы все заведения подобного рода закрывались в 11 часов вечера. Ужас объял рестораторов:

- Без ножа режет! Да ведь после одиннадцати часов у нас только и начинается самая гульба.

Попробовали сунуться к градоначальнику, но Клейгельс остался неприступным, как твердыня Порт-Артура (до его падения).

- Никаких поблажек не потерплю, - орал он. - Куда ни придешь, всюду пьяные рожи, разврат и святынь поругание. Не в ваших ли ресторанах пропивают казенные деньги? Разговор окончен. Борьба с пьянством началась по указанию свыше.

Настало страшное время: только разлетится гусарский поручик к Донону, но там швейцар не пускает:

- Без пяти одиннадцать - закрываемся.

Сунется гулящий портной в кабак, а там:

- Нашел время пить. или газет не читаешь?

- Да мне бы стопочку - тока похмелиться.

- Завтрева приходи поране и пей скока влезет.

- Господи, да живые вы али каменные?

- Живые, но указ вышел: к ночи быть трезвыми.

Скоро в ресторанах стал появляться ротмистр конной стражи Галле, который считался фаворитом Клейгельса еще по совместной службе в Варшаве. Владельцы заведений обласкивали его:

- Владислав Францевич, мы борьбу за трезвость всегда поддерживали, но. спасите нас! Воздействуйте на градоначальника, чтобы не грабил средь бела дня на большой дороге.

Галле сочувствовал, но тут же разводил руками:

- Я что, господа, могу поделать? Понимаю, что ваши заведения работают в убыток, вы уже прогорели. понимаю. Но когда идет война с пьянством, столь губительным для народа, мир между пьянством и трезвостью невозможен. Хотя.

Рестораторы вытянули шеи из крахмальных воротничков.

- Хотя, - досказал Галле, равнодушно глядя в окно, - если нет всеобщего мира, то можно заключить мир сепаратный.

- Каким образом? Научите! Осчастливьте, голубчик.

Галле сказал доходчиво и ясно:

- Сами знаете, что у Николая Васильевича лучшая конюшня в столице, лошади как на подбор. Но все стойла заняты, одну лошадь он хотел бы продать. Кто из вас, господа, купит ее, тому, надеюсь, разрешим торговать вином до утра.

Намек сделан! Люди опытные, рестораторы не стали философствовать на эту тему и направились к дому градоначальника, чтобы купить "лишнюю" лошадь. Конечно, на этом свете она давно была лишней, и рестораторы сразу раскрывали бумажники, по-деловому спрашивая у ротмистра Галле:

- Сколько, Владислав Францевич?

- Пять "архиереев",- скромно отвечал Галле, держа под уздцы конягу, подслеповато щурившуюся на солнце.

Отсчитав по пять тысяч, покупатели говорили:

- Оставьте этого огненного рысака на память Клейгельсу, а мы уверены, что можем торговать до утра.

Но вот однажды пришел Умар Хасанович Карамышев, тоже владелец ресторана. Не глядя на лошадь, он долго торговался с Галле из-за каждого рубля, наконец отсчитал деньги и вдруг. вдруг потащил клячу за собой со двора.

- Ты куда ее? - оторопел Галле.

- Так я же купил, - отвечал Умар Хасанович. - Котлеты из нее не получатся. Но суп из костей сварить еще можно.

- Да ты с ума сошел! - растерялся Галле.

В самом деле, можно и растеряться: эту дохлятину еще не видели рестораторы от Кюба и Донона, обещавшие крупные барыши, а что им показывать, если этот Умар желает суп из костей варить. Мало того, он еще вступил в полемику.

- Это не я, а все вы с ума посходили, - сказал татарин. - Где это видано, чтобы я лошадь купил и обратно отдал.

Галле с руганью вернул ему обратно деньги:

- Только убирайся отсюда подобру-поздорову.

Скоро жена Клейгельса танцевала на балах в Зимнем дворце, блистая крупными бриллиантами. Клейгельс процветал.